ТВОРЧЕСТВО ЖИЗНИ. В ПОИСКАХ СЕБЯ
…нельзя помыслить то, что есть,
не помыслив это иначе…
М. Мамардашвили
Толчком для размышлений, представленных в данной работе, послужил законченный случай молодой женщины, кратко описанный ниже. Последующие презентации случая на семинарах и конференциях, а также многочисленные супервизин, помогли понять то, что происходило в ходе конкретной терапии, а также сформулировать некоторые предположения как о самом терапевтическом процессе, так и о природе человеческой психики в сложном многофакторном мире культуры.
Изложить этот терапевтический случай просто и сложно одновременно. Внешне поведение пациентки описывается довольно легко, в течение трех лет оно проявлялось в ярких, но достаточно стабильных формах. Однако передать внутреннее содержание этого процесса, и, что не менее важно, осмыслить терапевтические факторы, приведшие к успешному завершению терапии, представляется достаточно сложным. В своих попытках проанализировать этот процесс я постарался использовать междисциплинарный подход, опираясь на исследования классических психологов естественнонаучной парадигмы, гипотезы психологов гуманитарного направления, психоаналитиков, работы культурологов и философов, объектом исследования которых является человек.
Итак, вернемся к описанию конкретного случая. В терапию обратилась женщина 27 лет (назовем ее – Люба), с жалобами на трудности в построении близких отношений, в особенности – в их поддержании и развитии. Женщина хотела иметь семью и детей, но сложности, которые она описала, препятствовали реализации этого самого сильного желания на данном отрезке ее жизни.
Внешне это была красивая молодая женщина, хорошо образованная, успешная в социальном плане и независимая финансово. Ее родители проживали в другом городе, с ними Люба поддерживала теплые эмоциональные отношения, чувствовала взаимопонимание и, будучи единственной дочкой, поддерживала их материально. Она плохо помнила свое детство, но, по ее словам, «детская» семья была эмоционально теплой, дружной и благополучной, оставившей самые приятные воспоминания. Люба легко училась в школе, поступила в университет, после окончания которого работала по специальности и довольно быстро продвигалась по «карьерной лестнице». Она успешно решала возникающие материальные проблемы и обрела устойчивое положение в обществе. Люба легко сходилась с людьми, ее окружали многочисленные знакомые и друзья, которыми она дорожила. Жизнь пациентки, по ее словам, производила впечатление разносторонней, насыщенной и наполненной смыслом.
На фоне этого благополучия, проблему составляли ее отношения с мужчинами, которые всегда строились по одной схеме. К моменту обращения в терапию она ее осознала и изложила следующим образом: «…я влюбляюсь, отношения развиваются, и мы становимся все ближе, взаимопонимание растет, сексуальные отношения становятся все лучше, мы начинаем задумываться о совместной жизни. Однако, на фоне этого внешнего благополучия, внутри меня начинает назревать необъяснимое недовольство, которое постепенно проявляется в росте необоснованных претензий, охлаждении, и последующем тяжелом расставании, за которым, после периода депрессивных состояний и асексуального восприятия себя, снова появляются флирты, завязываются новые отношения». Одновременно с нарастанием недовольства в личных отношениях, Люба начинала испытывать сложности и в других сферах – появлялись проблемы на работе, возникало ощущение пустоты и бессмысленности всего происходящего. Такой сценарий, по ее словам, повторялся уже не один раз, и к моменту обращения в терапию подходили к концу очередные отношения с мужчиной. Самоанализ и осознание некой закономерности происходящего, попытки что-то изменить в этой ситуации ни к чему не приводили: «…есть ощущение, – говорила она, – что в меня бес вселился».
В последующей трехлетней терапии можно условно выделить четыре этапа и завершающий период.
На первых же встречах Люба легла на кушетку. Она рассказывала о своей жизни, представляла яркие картины окружающей ее действительности, перемежая их с воспоминаниями, живо описывала портреты людей, в том числе тех, кого она считала близкими. Обладая хорошим литературным языком, она иногда завораживала меня своими рассказами. Я осознал, что общение с ней доставляет мне удовольствие, она вызывала симпатию, человеческий интерес, была привлекательной. За исключением периодических эпизодов легкого кокетства, отношение Любы ко мне было ровным, с легким налетом идеализации. В этот период терапии, который продолжался чуть более полугода, Люба постоянно говорила, рассказывая о своей жизни, не ожидая от меня каких-либо интерпретаций и других вмешательств. Иногда возникало странное ощущение, что между нами происходит оживленное общение, но при этом говорила только она. Моя включенность в это общение ощущалась необъяснимым образом, я почти всегда молчал, а когда пытался вставлять какие-нибудь комментарии, то пациентка демонстрировала мне свое неудовольствие и раздражение, выражая претензии, что я совсем ее не понимаю. Обсуждение в течение нескольких сессий этих проявлений недовольства можно условно обозначить как окончание первого этапа терапии. Последние сессии оставили отчетливое впечатление, что в отношениях между нами все больше начал проявляться тот самый «бес», о котором говорила пациентка, описывая привычный для нее сценарий развития отношений с мужчинами. Говоря профессиональным языком, начал разворачиваться невроз переноса.
Начало нового этапа терапии можно условно обозначить с сессии, на которой, после обсуждения наших отношений на предыдущих сессий, Люба уснула. Сначала меня это несколько удивило, вызвало непонимание и желание что-то делать. Люба продолжала спать. На первых сессиях я пытался заговорить с ней, спрашивать, что происходит и что делать мне, пока она спит. В ответ я получал многозначительный взгляд, который говорил только об одном – чтобы я оставил ее в покое. Мы встречались три раза в неделю, пациентка приходила на сессии, здоровалась, заворачивалась в плед и засыпала. За несколько минут до окончания сессии я говорил, что время подходит к концу, она потягивалась, одевалась и говорила «до свиданья». Так продолжалось почти год. Осмыслять происходящее в терапии в этот период, как-то его концептуализировать или выразить вербально было очень сложно. Мои состояния сменялись от отчаянья и ощущения профессионального бессилия, до безразличия. Тем не менее, происходившее со мной, мои контрпереносные реакции, позволили мне сделать предположение, что это не просто сон, а в терапии происходит нечто важное, но в той форме, которая дает возможность Любиному «бесу» вступить в отношения со мной, не разрушая их. В итоге я принял решение ждать.
Однажды Люба проснулась – начался третий этап терапии. Она пришла на сессию, села на кушетку и начала говорить. Она говорила так, как будто года ее сна у меня в кабинете не было вообще. Она сообщила, что рассталась с мужчиной, в отношениях с которым состояла на момент обращения в терапию, что сейчас у нее появился новый молодой человек и отношения с ним находятся в той безмятежной стадии, когда все хорошо и «бес» ее пока особенно не беспокоит. Между нами стало больше диалога, но мои попытки хоть что-то прояснить о происходящем в кабинете в течение года ее спанья, вызывали ее улыбку и ответ, который обобщено можно выразить словами: «Я не хочу об этом говорить. Если я делала что-то запрещенное, надо было все это прекратить, и я бы ушла». Рассказав, что у нее появился новый молодой человек, пациентка старалась говорить о нем как можно меньше, переводила тему и уходила от моих вопросов. Было ощущение, что она оберегает эти отношения, придавая им больше интимности и сакральности. Я решил не стимулировать эти разговоры. В ее рассказах появилось больше воспоминаний из детства, юности и студенческих лет. Одной из ведущих тем в этот период стало обсуждение ее сексуальной жизни, но не сегодняшней, а периода полового созревания, прошлого сексуального опыта. Она охотно говорила о том, что происходит в кабинете, между нами. Когда на одной из сессий я предложил ей поговорить о роли ее рассказов о своей сексуальной жизни в наших отношениях, она откликнулась, хотя не без раздражения сказала, что «Вам все хочется понимать то, что понять невозможно». Однако, размышляя об этом, она рассказала, что говоря о своем сексуальном опыте, испытывает в кабинете незнакомое для себя переживание, которое не является сексуальным, но приятно, и есть ощущение, что оно делает ее сильней. Мне показалось это очень важным, но сессия подошла к концу, и я предложил продолжить разговор при следующей встрече. На следующей сессии начался четвертый этап терапии.
Люба пришла на сессию как обычно вовремя, поздоровалась и спросила, можно ли ей лечь на кушетку. «Конечно!» – ответил я, и предположил, что между нами или «внутри» нее что-то происходит, и что так (лежа на кушетке) ей будет легче со мной общаться. Она многозначительно посмотрела на меня, легла на кушетку и заговорила… на итальянском языке. Я пришел в недоумение. Я молча слушал ее, ничего не понимая, и минут через двадцать после начала сессии попытался прояснить, что происходит. Люба приподнялась с кушетки, серьезно, без тени иронии или кокетства, посмотрела на меня, легла снова, выдержала небольшую паузу и снова заговорила на итальянском языке. Дальше терапия продолжалась в прежнем режиме – три раза в неделю пациентка приходила, здоровалась, ложилась на кушетку и начинала говорить на итальянском языке. Так продолжалось несколько месяцев.
Я итальянский язык не понимаю совсем. Люба говорила иногда очень эмоционально, даже плакала, иногда я слышал спокойную или слегка приподнятую речь незнакомого языка, иногда он приобретал стихотворные формы, но смысл произносимых слов для меня всегда оставался непонятным. Мое первое недоумение сменилось любопытством, с редкими периодами раздражения, когда я пытался заговорить с пациенткой на русском языке. Как правило, на эти мои попытки она никак не реагировала, и после небольшой паузы продолжала говорить на итальянском языке. Периодически наступала тишина, иногда проходили почти полностью молчаливые сессии. Постепенно я начал осознавать, что, несмотря на мое непонимание значения слов, между нами происходит интенсивное взаимодействие. Я начал отслеживать, как меняются мои состояния в рамках одной сессии, как, не понимая того, что говорит Люба, я оказываюсь захвачен ее речью, а иногда испытываю состояния скуки, раздражения или апатии. За несколько месяцев общения на незнакомом мне языке между нами сложилось пространство «мистического» обмена информацией и эмоциональными состояниями. У меня возникали ощущения, что интонациями, позой, тембром голоса, течением речи, Люба создает ту или иную атмосферу в кабинете, и я являюсь обязательным и неотъемлемым участником. В течение этого диалога, протяженностью в несколько месяцев, я не произнес почти ни слова, но активно «коммуницировал» своим присутствием.
Заключительный этап терапии начался, когда пациентка пришла на сессию, поздоровалась, легла на кушетку и на русском языке сказала мне, что хочет рассказать о своем мужчине. Я услышал очень яркий, эмоциональный рассказ о человеке, с которым она находится в отношениях более двух лет, что в этих отношениях нет «беса», что она беременна и хочет связать свою жизнь с этим мужчиной. На этой сессии ни я, ни она не упомянули о прошедшем периоде «итальянского языка», а в конце сессии со слезами на глазах она мне сказала, что очень благодарна за эти годы.
Последние три месяца терапии являлись совместной попыткой понять, что происходило в терапии, подведением итогов того, что произошло в жизни Любы за это время. Я опишу этот период, опираясь, главным образом, на осмысление происходящего в терапии самой пациенткой. Свои соображения я приведу несколько ниже.
В начале терапии, когда Люба начала рассказывать о себе и о своей жизни, у нее, по ее словам, появилось устойчивое ощущение, что так хорошо знакомый ей «бес» стремительно набирает силу. Вместе с интересом к происходящему в терапии и зарождающемуся эмоциональному отклику на меня, у нее появилось неодолимое желание все прекратить, пойти по знакомому для нее пути. Она понимала, что пришла в терапию за чем-то другим. Мои слова никогда не отражали и не удовлетворяли ее потребностям, и это рождало ощущение полнейшего ее непонимания и непринятия.
Когда она в первый раз уснула, то сделала это от отчаянья, что происходит все не так, все впустую. Она просто хотела побыть в этот момент одна – и вдруг уснула. После этой сессии она ощутила прилив сил, спокойствие и легкость в общении. В дальнейшем она решила повторить этот опыт. Результат превзошел ожидания – почему-то ей становилось легче жить после этих «сонных» сессий. Но вместе с этим пришло ощущение собственной ненормальности и невозможности никому объяснить – что происходит, почему ее работа и жизнь обретает больше смысла, почему она по-новому открывает себя в сексе? Почему ее отношения стали более легкими и радостными, когда она три раза в неделю, за деньги, по сорок пять минут спит в присутствии мало ей знакомого мужчины, и все это происходит под «маркой» психотерапии?
Люба проснулась через год, когда, по ее словам, сон в кабинете потерял свой смысл – она перестала ощущать после этих сессий так ценимый ею эмоциональный и физический подъем. Люба начала говорить.
Однако, очень быстро она столкнулась с тем, что я слышу не то, что она хочет сказать. То же самое она почувствовала и в отношениях со своим новым мужчиной. Появился страх снова выйти на известный порочный круг. Сильная интеллектуальная функция позволили пациентке уловить одну деталь – что в кабинете я слышу ее слова, и реагирую на их содержание, а ей важно, сказать нечто иное, передать то, что в слова не вмещается, она ощущала постоянное непонимание и недосказанность. И Люба непроизвольно начинает говорить на итальянском языке. Эффект для нее оказался неожиданным. После первой сессии она почувствовала какое-то освобождение, но качественно совершенно иного характера, нежели после сна. Говоря на итальянском языке, она теперь все время держала меня в зоне контроля. Она слышала, как я дышу, двигаюсь в кресле, кашляю, пахну табаком и парфюмом. Все это приобрело для нее особое значение. Она, как оказалось, не очень хорошо знала итальянский язык, поэтому говорила иногда бессвязные вещи, но они влияли на ее состояние, периодически вызывали слезы, поднимали настроение, давали спокойствие или умиротворение. Она заметила, что вне кабинета в своих отношениях с мужчиной смогла снять контроль и обрести доселе незнакомую для себя свободу, которая выражалась в том, что пациентка перестала стесняться своего тела, смогла проявлять инициативу в сексе, спокойно выражать свои желания в обыденной жизни. Ее сильно потряс один момент, о котором она рассказала мне. Однажды, гуляя по городу, она захотела в туалет. Неожиданно для себя, она спокойно сказала об этом своему спутнику, чего раньше никогда бы не сделала, и проблема была решена. Она вдруг осознала, сколько ей приходилось тратить сил на «маскировку» своего естества. Результатом этого инсайта был ответ ее тела. Не предохраняясь в сексе уже несколько лет, пациентка неожиданно именно сейчас забеременела. Одновременно с этим ей предложили повышение в должности, отмечая рост ее профессионализма.
Заметив все эти перемены, Люба решает перейти в нашем общении на русский язык, чтобы мы получили возможность обсуждать происходящее. Через три месяца мы расстались. Я знаю, что Люба вышла замуж за человека, отношения с которым она построила в процессе терапии, родила от него двоих детей.
Теперь подробнее разберем описанный случай с профессиональной точки зрения.
Представляется, что выделенные этапы терапии отражают активацию и интегшрацию различных переживаний Самости, или, вернее, форм ее соотнесенности с культурой (в данном случае – терапевтом), описанных Д. Стерном. Обратившись в терапию, Люба вступила во взаимодействие с терапевтом на уровне повествовательной коммуникации – коммуникации, создающей историю своего Я1. Она строила рассказ о себе в котором перемешивались события, произошедшие в разное время и в разных местах, смешивались действительные события жизни, реальные образы окружающих ее людей и мир фантазий. Так она творила свою идентичность, пытаясь передать представление о себе – что Д. Винникот назвал «Ложной Самостью»2. Создание такой истории отражает искаженное восприятие действительности и себя, оно передает «представление о себе», являясь сложным психическим конгломератом смешения фантазий, настоящего, прошлого, будущего и реального опыта, складывающегося здесь-и-сейчас. Этот рассказ становится самостоятельным наративом и сталкивает пациентку с «восприятием себя» как первичным чувственным отражением действительности в данный момент.
В случае Любы, истоки очевидно существующего конфликта оказались очень ранними, и не могли быть интеллектуально обработаны и вербализованы пациенткой. Когда исчерпываются возможности вербальной коммуникации, начинает оживать ведущий аффективный компонент ключевого переживания, а именно – соотнесенность с терапевтом на уровне «зарождающейся и ядерной Самости»3. Слова перестают отражать смысл реалий происходящего – оживает «внутренний бес», и, чтобы не потерять коммуникацию (сохранить необходимый контакт с терапевтом), пациентка вынуждена прибегать к метафорической, «внесловесной» форме общения.
Несколько отвлекаясь от описываемой терапии, заметим, что это явление особенно ярко прослеживается в творчестве С. Беккета и используемых им приемах художественного языка.
«Писание» для С. Беккета было единственным способом существования, а создаваемые тексты – способом проживания бытия, его субъективности, которой нет места в пространстве и времени. Тексты автора в великолепной художественной форме раскрывают отщепленную часть его «Я», которая, в силу специфики его личностного развития, не была интегрирована в культуру, и которую У. Бион, его аналитик, обозначил как «бета элементы» психики. Наибольшую сложность при столкновении с этой частью субъективности представляет постоянно возникающее желание понимать, объяснять и реализовывать во взаимодействии эту психическую реальность в системе координат, заданной культурой. Что и предлагал сделать терапевт в описываемом выше случае. Возможно ли это? Беккет поистине «анатомически» препарирует процесс, который Люба прожила в терапии.
Реальность, развернутая С. Беккетом в его текстах, построена на слиянии формы и содержания: «здесь форма есть содержание, а содержание форма… Это вообще не написано», – скажет он про свои тексты. «Это не нужно читать,.. это само есть что-то»4. Здесь мы сталкиваемся с уничтожением переходного пространства, в котором разворачивается человеческая жизнь, с уничтожением смыслов, которые субъект обретает на «вечном пути» от символа к символизируемому, от тела к телесности5. Абсолютное совпадение формы и содержания соответствует соотнесенности субъекта с внешним миром на уровне «зарождающейся и ядерной Самости»6, когда действительность являет нам «чистые ощущения» и переживания, когда еще нет мира идей и представлений, построенных на обобщении прошлого опыта.
Разворачивая эту реальность в своих произведениях. С. Беккет стремится все свести к абсолютному нулю, телесность уничтожается, человек «деипдивидуализируется». Художник уничтожает этот мир, значит нет и соотнесенности с ним, нет субъекта, нет переживания себя. Отрицание времени позволяет автору изжить прошлое, перевести смерть из состояния потенциальности в состояние абсолютной актуальности здесь-и-сейчас. Здесь разворачивается мир без идей, мир «чистых ощущений», мир, доступный, в соотнесенности с пространством культуры, только для младенцев.
С переживаниями такого рода наша пациентка сталкивалась при установлении близких интимных отношений. Задумаемся, почему. Всякий раз перед ней вставала дилемма: выпускать «беса», то есть, позволить себе пережить витальный аффект, архаичные ощущения телесной и душевной близости, полноту собственного бытия, характерные для «зарождающейся и ядерной Самости» или сохранить представление о себе, отраженное, в «пустых» символах — «симулякрах». Чувствуя неспособность интегрировать эти две части во всем многообразии пространства культуры, так хорошо «обжитом» пациенткой, она всегда вставала перед выбором чего-то одного. Именно этот конфликт решает С. Беккет в своих текстах, отказываясь от симулякров, он при этом уничтожает действительность. Но это художественное творчество. Как пациентка могла отказаться от своего бытия в действительности?
В период активизации «зарождающейся и ядерной Самости», описанный Д. Стерном, тело позволяет специфицировать принадлежность переживания, формируется базовое ощущение «Я есть» – витальный аффект, и только затем формируется интенция на объект. Этот процесс становится основой процесса символизации тела в телесность через разделенные переживания в период «ядерной соотнесенности» на основе складывающейся связанности, авторстве, непрерывности и аффективности7. Такие ощущения Самости могут возникнуть лишь на основе «зарождающейся Самости», как ее диалектическое продолжение. Это сложный динамический процесс символического формирования системы «Я».
Всякий символ указывает на некоторый предмет и всегда содержит в себе некоторого рода смысл, но не просто смысл самих вещей, но и смысл сознания, в котором вещь отражается. В символе встречаются два бытия, две действительности, и они входят в настолько близкое соприкосновение, что между тем и другим уже исчезает всякое различие, формируя переходное пространство – культуру, или пространство взаимообмена, общения, бытия, наделяющего жизнь смыслами8. Иными словами, это процесс становления качественно совершенно новой системы, когда наша животная природа обретает совершенно новые формы существования, но не теряет себя. Через символизацию появляется «вторая» природа – «человеческая», основанная на «сверхбытийиости», находящейся за пределами эмпирического, чувственно воспринимаемого мира, трансцендентного в своей основе9.
Складывается ощущение, что у Любы существовал разрыв, расщепление между «первой» (животной) и «второй» (человеческой) природой. Она все время попадала в ситуацию выбора: либо реализация своего естества, но за пределами символического пространства культуры, либо отказ от себя и вхождения в культуру. Отсюда ее возникающее переживание пустоты.
Таким образом, когда она вступала в интимные отношения, и потребности ранних отношений с действительностью активизировались, механизмы поддержания этого расщепления переставали выполнять свои функции. В процессе развития близких отношений, по мере того, как они набирали силу, Люба начинала ощущать себя захваченной ими, ощущать себя живой. Но в общую структуру ее жизни они никак не вписывались, они не наполняли собой ритуалистику ее жизни в культуре, а следовательно, не могли реализовываться в своей полноте во всем многообразии символического пространства культуры.
«Язык – дом бытия» – говорит Хайдегер. Психический мир «естества», который мы рассматриваем в «чистом виде», не вписанный в символическую иерархию культуры, обречен на «бездомность». Он обретает себя либо в творчестве, либо в «иерархии» отношений, что само по себе является творчеством. Насильственное помещение его в символическое пространство языка, в культуру, построенную на его основе, обрекает человека на отказ от себя. Герои С. Беккета «ждут того, кто поможет им обрести их истинное «Я», не то ложное «Я», которое в повседневности существования превратилось в пустую форму, лишенную содержания, по то, которое есть чистое содержание, не нуждающееся ни в какой форме. Ложное «Я» определяет себя через другие «Я», истинное «Я» от них независимо и не отсылает ни к чему иному, кроме как к самому себе»10.
Как и герои Беккета, Люба, строя отношения, вставала перед выбором сохранения привычного для себя уклада жизни, с ощущением пустоты и отсутствия себя, либо обретения себя, обретения полноты бытия, но – за рамками действительности, в которой она жила. До обращения в терапию она выбирала привычный уклад, отказываясь от себя.
Попав в терапию, и начав ощущать свое истинное Я в форме взаимодействия с культурой (в данном случае – с терапевтом), она понимает, что это так же невозможно, как и в реальной жизни. Она, не осознавая того, ощущает огромное противоречие: переживать витальный аффект возможно только в соотнесенности с миром, но мир устроен так, что это невозможно – невозможно реализовать себя в «чистом» виде за пределами ритуалов культуры, за пределами языка. Это вызывает отчаянье, и она символически покидает этот мир, засыпает.
Сон, в данном случае, как форма изоляции от навязываемого Другим переживания себя только на уровне символов – слов, и сон рядом с Другим как «чистое переживание себя», начинают существовать одновременно, но разнесенные в пространстве. С. Беккет говорит про свои тексты, что их «не нужно читать,.. это само есть что-то», Люба, засыпая в терапии «говорит»: «меня не надо создавать, меня не надо наполнять, я сама есть нечто, с чем можно взаимодействовать, пусть даже через негу сна».
В этот период соотнесенности тело позволяет специфицировать принадлежность собственных переживаний, и только через них формируется витальный аффект, а затем появляется интенция на объект. Таким образом, Люба смогла освободиться от этой потребности в реальной жизни, что очень быстро приносит свои результаты. Она отмечает, что вместо различных аспектов ее жизни, и главное – близких отношений, «бес» поселился в кабинете и обрел приемлемые для себя условия существования.
Когда опыт построения отношений с миром действительности достигает критической точки, и пациентка ощущает освобожденность от «внутреннего беса», от его потребностей, она просыпается в кабинете и снова выходит на уровень повествовательной коммуникации с терапевтом. Она рассказывает о произошедших изменениях в ее жизни за прошедший период, однако, тщательно оберегая интимную область новых отношений, сложившихся в действительности. Очень быстро пациентка в кабинете сталкивается с необходимостью интеграции полученного опыта переживания витального аффекта, он должен стать основой для «ядерной», «интерсубъективной» и «вербальной» соотнесенности с миром11. И она снова начинает ощущать «неадекватность» предлагаемого терапевтом вербального взаимодействия. Она снова попадает в ловушку культуры, где она живет как бы «понарошку». Полученный в течение года опыт снова начинает отщепляться, «претендовать» на независимое существование, и не становится фундаментом для более сложных человеческих взаимодействий. Начинает расти тревога и беспокойство.
Получив за это время позитивный опыт жизни в действительности, она не осознавая того ощущает, что его развитие и стабильность теперь зависят от происходящего в кабинете, от отношений с терапевтом. Взаимодействие «через содержание слов» вызывает приближающееся ощущение «разрыва», или, как его обозначил Д. Винникотт, «примитивной агонии», содержание которой выражается в потере связи с собственным телом, неспособности к процессу символизации – формированию телесности, утрате ощущения бытия, утрате витального аффекта12.
Пациентка выстраивает в кабинете отношения «интерсубъективности». Полученный в кабинете опыт дал ей ощущение, что она обладает «личным внутренним миром» – внутренними картинами, которые никому не видимы, пока их не выразить, и главное – есть потребность и ощущение возможности это сделать13. Теперь акцент смещается от взаимодействия, когда Самость управлялась Другим, на реализацию взаимодействия, когда субъективные переживания могут оказывать влияние друг на друга. И опять пациентка сталкивается с той же проблемой. Так необходимый «для выведения на поверхность» внутренний мир лежит за рамками слов. Ей необходимо пространство взаимообусловливающих друг друга субъективностей, понимания, «сонастройки» без слов. Если этого не происходит, то на место пустоты, о которой она говорила в начале терапии, приходит «космическое одиночество». Иным словами, фокус развития смещается от регулирования внутренних ощущений Другим к потребности разделить их в межличностном пространстве, пришло время формирования интерсубъективной соотнесенности14.
Психические состояния в общении между пациенткой и терапевтом теперь могут быть «прочитаны», узнаны, угаданы, под них можно подстроиться. Природа же соотнесенности теперь значительно глубже, чем в предыдущий период. Важно заметить, что область интерсубъективной соотнесенности (как и область ядерной соотнесенности, описанная выше) исходит из сознания, не вербализуясь. Фактически переживание интерсубъективной, как и ядерной соотнесенности, может быть лишь намечено, его трудно описать, хотя поэты могут заставить читателя ощутить его.
Появляется способность включать в себя разделение фокуса внимания, направление намерений и мотивов на других и соответствующее их осуществление, умение замечать существование различных эмоциональных состояний у других и чувствовать, соответствуют ли они своему собственному состоянию. Этот период соотнесенности, по Д. Штерну, соответствует наибольшей слитности между субъектами. Эта слитность хорошо ощущалась терапевтом в реакциях контрпереноса, описанных выше. Несоответствие между внутренними переживаниями и откликом на них терапевта воспринимались пациенткой как агрессия, которой раньше не было.
Центральное место наминают занимать внутренние намерения и разделение внутреннего мира с Другим. Решающее значение приобретает аффективная настройка, до какой степени участники этого процесса способны настраиваться на аффекты друг друга. Такая настройка как бы создаст в отношениях схему, в которой у ребенка появляется ощущение, что «я знаю, что ты знаешь, что со мной»15. К концу этого периода появляется третья организующая субъективная точка зрения на себя и других, которая включает в себя сознание того, что «Я», равно как и «Другой», представляю из себя кладезь личного опыта и личных знаний. Более того, теперь эти знания могут быть объективированы и выражены в символах, содержащих в себе значения, которые можно передать другому, поделиться с Другим. Пациентка входит в мир слов.
Опыт, приобретенный в областях «появляющейся», «ядерной» и «интерсубъективной» соотнесенности, может лишь частично быть передан в область с вербальной соотнесенностью. И, так как события, которые находятся в области вербальной соотнесенности, являются «правдой по умолчанию», закрепленной культурой, ощущения в других областях получаются отчужденными, они вообще могут исчезнуть из области переживаний, как это частично и произошло у Любы. Таким образом, одним из последствий появления речи является раскол в переживании собственного Я, образуется пропасть между внутренними переживаниями и словами. Слова теперь становятся основной формой взаимодействия, основным способом передачи информации, соотнесения своего внутреннего мира и объективной реальности. Язык разделяет мысль и испытываемую эмоцию, он раскалывает богатые и сложные целостные переживания на относительно бедные отдельные составляющие16. Нарушается простая целостность опыта, появляются две различные версии одного и того же события: глубоко переживаемая и основывающаяся на довербальном опыте, и выражаемая словами17.
Говоря по-другому, появляется тайная Самость, появляются те слои, те уровни переживания себя, которые исключены из «официального» опыта взаимодействия. Именно с этой проблемой и обратилась пациентка в терапию. В результате опыта терапевтического взаимодействия, расщепление, которое почувствовала Люба, и которое не позволяло ей построить желанные отношения, было трансформировано. Довербальный опыт поэтапно активизировался в кабинете, тем самым позволив более свободно чувствовать и воспринимать реалии действительности. За счет исключения из взаимодействия с терапевтом вербальной коммуникации, этот опыт поэтапно проживался и достаточно интенсивно интегрировался в общую систему психического аппарата. В результате такой интеграции формировалась качественно новая психологическая структура и, что не менее важно, совершенно новые формы и пути ее взаимодействия с культурой.
Пространство культуры определяет границы существования человека. Оно расчленяет единство мира. Культура определяет содержание и смысл таких категорий, как «свое» и «чужое», «внутреннее» и «внешнее», «живое» и мертвое». Такая функция характерна и является универсальной для любой культуры18. Это пограничное качество культуры Д. Винникотт осмыслил в концепции потенциального пространства, которое он считал местом локализации человеческого опыта. Особенность этого пространства заключается в том, что оно одновременно и соединяет, и разделяет. Это «объемная область» между субъективным и объективным19, система символов – форм, в которых воплощаются субъективные переживания, влечения, желания, интегрирующие индивидуальное сознание в единое смысловое пространство культуры. Переход из одного культурно-смыслового пространства в другое обеспечивают ритуалы20, всегда меняя уровень абстракции или удаленности тела от телесности, определяя те или иные личностные смыслы. Ритуал обеспечивает непрерывный процесс смены реальностей как различных форм соотнесенности с действительностью, как процесс формирования взаимозависимого единства субъекта и культуры21.
Именно эти изменения позволили Любе построить интимные отношения, изменить самовосприятие, по-другому построить отношение к работе и, по большому счету, изменить качество жизни. Когда разрыв между вербальной и довербальной соотнесенностью приобрел совершенно иной характер, пациентка смогла использовать потенциал культуры, а именно – ритуалы, как «мостики» для смены характера соотнесенности себя и действительности, для регуляции удаленности тела от телесности, востребованной каждой отдельной ситуацией. Это позволило ей раскрыть свой потенциал в широком пространстве культуры, от профессиональной деятельности до интимных отношений, изменить смысловое пространство своей личности.
Александр Блок в речи, произнесенной им в Доме литераторов на торжественном собрании, посвященном 84-й годовщине смерти А. С. Пушкина, обозначил три задачи, возложенные на поэта: «освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; привести эти звуки в гармонию, дать им форму; внести эту гармонию во внешний мир»22. Эта литературная метафора прекрасно отражает сложнейший процесс трансформации личности описанной выше терапии.
1 Стерн Д. Межличностный мир ребенка: взгляд с точки зрения психоанализа и психологии развития / Д. Стерн. – СПб.: Восточно-Европейский институт психоанализа, 2006
2 Винникот Д. Искажение Эго в терминах истинного и ложного Я / Д. Винникот // Московский психотерапевтический журнал. – 2006. – №1. – С. 5–20
3 Стерн Д. Межличностный мир ребенка: взгляд с точки зрения психоанализа и психологии развития.
4 Токарев Д.В. Воображение мертво воображайте: «Французская» проза Самуэля Беккета / Д. В. Токарев // Беккет С. Никчемные тексты. – М.: Наука, 2003. – С. 226.
5 Винникотт Д. Переходные объекты и переходные явления: исследование первого «не-Я» – предмета / Д. Винникотт // Антология современного психоанализа. – М.: Изд-во Институт психологии РАН, 2000. – С. 186–201
6 Стерн Д. Межличностный мир ребенка: взгляд с точки зрения психоанализа и психологии развития.
7 Стерн Д.Н. Дневник младенца. Что видит, чувствует и переживает ваш малыш? – М.: Генезис, 2001.
8 Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство / А.Ф. Лосев. – М.: Искусство, 1995.
9 Ясперс К. Смысл и назначение истории / К. Ясперс – М.: Политиздат, 1991. – С. 66.
10 Токарев Д.В. Воображение мертво воображайте: «Французская» проза Самуэля Беккета / Д. В. Токарев // Беккет С. Никчемные тексты. – М.: Наука, 2003. – С. 257–316.
11 Стерн Д. Дневник младенца. Что видит, чувствует и переживает ваш малыш?
Стерн Д. Н. Межличностный мир ребенка: взгляд с точки зрения психоанализа и психологии развития.
12 Стерн Д. Н. Межличностный мир ребенка: взгляд с точки зрения психоанализа и психологии развития.
13 Там же. – С. 101.
14 Стерн Д. Н. Межличностный мир ребенка: взгляд с точки зрения психоанализа и психологии развития.
15 Стерн Д. Дневник младенца. Что видит, чувствует и переживает ваш малыш?
Стерн Д. Н. Межличностный мир ребенка: взгляд с точки зрения психоанализа и психологии развития.
16 Арто А. Театр и его Двойник / А. Арто – СПб.: Симпозиум, 2000.
17 Стерн Д. Дневник младенца. Что видит, чувствует и переживает ваш малыш?
18 Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство / А.Ф. Лосев. – М.: Искусство, 1995
19 Винникотт Д. Переходные объекты и переходные явления: исследование первого «не-Я» – предмета / Д. Винникотт // Антология современного психоанализа. – М.: Изд-во Институт психологии РАН, 2000. – С. 186–201
20 Кафка Д. Множественная реальность в клинической практике. Психиатрия и психоанализ / Д. Кафка. – М.: Thomas Books, 2008.
21 Выготский Л.С. Собрание сочинений / Л. С. Выготский – М.: 1984.
22 Блок А. Собрание сочинений в 8 томах / А. Блок. – М.: Л.: ГИХЛ. Т. 6. С. 160–168.