Соколов С.
Язык одиночества
«Боже мой, Боже мой! почто Ты оставил меня,
удаляясь от спасения моего, от слов вопля моего»
(Пс.22:2)
Введение
Переживание состояния одиночества знакомо нам всем. Оно может быть приятным или гнетущим, истощающим, толкающим на крайние меры или возвышающим и придающим силы. Это состояние не только переживается и выражается всеми людьми по-разному, но и под самим понятием «одиночества» подразумеваются совершенно разные ощущения.
Этот феномен великолепно прослеживается как на аналитическом материале, так и в произведениях музыкантов, художников и, конечно, философов, причем, культура каждой эпохи предлагала различные пути и средства адаптации к этому чувству. Исследование проблемы одиночества в художественных произведениях может дать материал не на одну монографию. Если вспомнить героев Грина («Алые паруса»), Жене («Дневник вора»), Кафки («Процесс»), Беккета («Трилогия»), Гессе («Степной волк»), Лермонтова («Герой нашего времени»), Гончарова («Обломов»), Сэлинджера («Над пропастью во ржи»), Лондона («Мартин Иден»), становится очевидным, насколько глубоко художники понимают это переживание и как выразительно способны описать его разнообразные проявления.
Хотя тема одиночества огромна, в данной работе я хочу ограничиться ситуацией проявления этого состояния в ходе аналитической терапии. Причем, основным объектом исследования я предлагаю сделать не одиночество как проблему, заявленную в момент обращения за помощью, а анализ процесса возникновения этого чувства уже в ходе терапии, на том или ином ее этапе, когда в процессе регрессии вдруг становится доступным для сознательного переживания состояние ранее неосознаваемое. Влияние этого осознания на интервенции аналитика, ход терапии, на эффект терапевтической работы в целом – именно это и является главной темой моей статьи. Главная мысль, которую я попытаюсь развить, базируется на утверждении, что положительным эффект терапии может стать только в том случае, если аналитик научится понимать «язык», на котором пациент пытается «рассказать» о своем одиночестве, будет готов раскодировать информацию, посылаемую пациентом.
Основными источниками для написания статьи послужили собственный терапевтический опыт, супервизорская работа, анализ материалов исследований психологов, психиатров и психотерапевтов различной теоретической ориентации, опыт работы, которым великодушно со мной поделились коллеги, а также самоанализ.
Обзор литературы по проблеме одиночества
Вслед за философами и художниками, к осознанию многогранности и неоднородности понятия одиночества пришли психологи и психотерапевты.
Так, А. Садлер выделяет четыре его измерения: космическое, выражающееся во всеобщей сопричастности с природой и космосом, близости к Богу и собственной уникальности; культурное – именно этот аспект наиболее часто описывается в художественных произведениях в связи с переживаниями людей, живущих в эпоху перемен, столкнувшихся с необходимостью адаптации к чужой культурной среде, эмиграции1; социальное, являющееся прерогативой социологии; и межличностное (Садлер, 1989, с. 31-36), имеющее, на мой взгляд, тесную связь с первыми двумя измерениями, на чем более подробно мы остановимся чуть позже.
Выразитель интеракционисткого подхода, один из ведущих исследователей одиночества, Р. Вейс выделил два его типа: эмоциональное и социальное. Первое, по его мнению, характеризуется переживанием беспокойства, подобного переживаниям покинутого ребенка: тревога, пустота, беспокойство, глубокое уединение, вне зависимости от доступности общества других людей. Второй тип связан с отсутствием общностей, ощущением тоски и социальной маргинальности (Вейс, 1989, с. 114-129; Перлман, 1989, с. 159-160). Идеи Вейса получили широкое подтверждение при исследовании процессов адаптации (Кутрон, 1989, с. 384-410; Рубинстайн, Шейвер, 1989, с. 275-300).
Л. Пепло, проанализировав с когнитивной точки зрения феномен одиночества, делает вывод о том, что одиночество «существует только в голове» индивида и его можно преодолеть как по волшебству – силой «позитивного мышления». Важнейшим итогом проведенного исследования является определение устойчивой взаимозависимости ощущения одиночества и низкой самооценки (Пепло, 1989, с. 169-192).
Л. Хоровиц провел исследования с целью определения прототипа одинокой личности и в этой связи рассмотрел отношение депрессии и одиночества. Исходя из утверждения, что переживание депрессии неоднородно, на основе эмпирических данных в статье приводится разветвленная схема переживания депрессивного аффекта, которая, в принципе, соответствует выводам Блата об интроективной и анаклитической депрессии (Blatt, 1988). Автор делает заключение о том, что переживание одиночества характерно респондентам с ярко выраженными признаками анаклитической депрессии (Хоровиц и др., 1989, с.243-275).
Обзор исследований психологов и психотерапевтов, в связи с интересующей нас темой, можно было бы продолжить, но не это является задачей статьи, а приведенных авторов вполне достаточно, чтобы показать основные направления и выводы, необходимые нам для дальнейшего разговора об одиночестве с точки зрения терапевтического процесса. Тем более, что в статье Перлмана и Пепло сделан подробный обзор литературы, включающий восемь теоретических подходов и их анализ (Перлман, Пепло, 1989, с. 152-169).
Перед тем как перейти к описанию психоаналитических взглядов на проблему одиночества, мне кажется важным упомянуть работу Дж. Боулби, стоящего, со своей концепцией о привязанности и ее роли в становлении личности, на стыке классической психологии и психоанализа. Исследование, проведенное в двух городах США, обозначило инфантильные истоки чувства одиночества. По мнению авторов, наиболее подверженными гнетущему одиночеству оказываются лица, которые в детстве имели опыт депривации с потенциально доступным родителем, а наиболее устойчивыми к этому чувству оказались респонденты, которые оценивали своих родителей как «надежную и верную опору в жизни» (Рубинстайн, Шейвер, 1989, с. 320-342).
Следует сразу оговориться, что психоаналитики уделяли не очень много внимания проблеме одиночества. Фрейд не посвящал этому вопросу специальных работ, однако, некоторые идеи в его наследии соприкасаются с интересующей нас темой и представляются достаточно важными.
В «Лекциях…» Фрейд говорит, что у детей первыми фобиями, связанными с внешними условиями, являются боязнь темноты и одиночества. Он приводит диалог ребенка и матери: «…Говори со мной… Я боюсь…» – «Зачем? Ты все равно меня не видишь», – «…Когда кто-то со мной говорит, становится легче…» (Фрейд, 1995, с. 260). Приведенный диалог великолепно показывает желание ребенка разделить с кем-то свое состояние, сохранить канал коммуникации, посредником которого может выступать свет. А когда этот посредник исключается – возникает необходимость в словах или, как это часто бывает, в тактильном контакте («дай мне руку»), поиске других каналов коммуникации, способствующих ослаблению напряжения, возможности разделить с Другим часть своего внутреннего мира. Уместно вспомнить здесь Шекспировское «…Мое сознание владеет тысячей разных языков, и каждый несет свой собственный рассказ…» (Шекспир, Ричард 3, 8).
В работе «Неудобство культуры» Фрейд описывает «океаническое чувство», которое соотносит, как ранее – Гегель (Гегель, 1992, с. 65), с примитивным недифференцированным состоянием Эго. Его корреспондент (Р. Роллан) совершенно справедливо, на мой взгляд, считает это ощущение источником религиозной веры (Фрейд, 1995, с. 299-303). Напомню тезис Ховарда о том, что «…мы замкнуты в оболочке крайней субъективности, мы никогда не сможем полностью преодолеть эту изоляцию, но мы стремимся уменьшить ее с помощью общения, прикосновения, самовыражения или с помощью другого действия, направленного во вне…» (Цитата по: Миюскевич, 1989, с.69). Если Другой не может с нами разделить то, что мы пытаемся до него донести, мы начинаем остро переживать внутренний дискомфорт, изолированность, одиночество, и абсолютно логично в этой связи обращение к Богу, где мы, без сомнения, окажемся принятыми, причастными к всемогущему объекту, да еще и прощенными.
Э. Фромм, прослеживая истоки ощущения крайнего одиночества, заключает, что человек постоянно разрываем противоречиями: стремлением от аморфной стадии «океанического чувства» всеобщей сопричастности к индивидуации, но, однажды достигнув последней, теряет то, к чему затем постоянно стремится – состоянию разделенности и сопричастности внутреннего мира внешнему.
Зильбург соотнес одиночество с инфантильной нарциссической травмой осознания собственной беспомощности и зависимости удовлетворения своих потребностей от других. Нарциссизм, мания величия и враждебность – это, по Зильбергу, три составляющие одиночества (Zilboorg, 1938).
Инфантильную природу одиночества описывал и Салливан в лекциях, прочитанных в 1945 г. Он отмечал движущую силу базовой потребности в человеческой близости, впервые проявляющуюся в раннем детстве. Однако, Салливан в своей работе сделал акцент на том, что появление этого чувства в подростковом возрасте связано с нарушениями в развитии, которые могли происходить не только в раннем детстве, но и на протяжении всех стадий взросления. В этом случае у подростка возникают проблемы с установлением близких приятельских отношений, что может привести к чувству глубокого одиночества, которое человек затем может испытывать на протяжении всей жизни (Салливан, 1999, с. 234-242).
Фрида Фром-Рейхман в наиболее цитируемой статье «Одиночество», опираясь на практический опыт работы с шизофреническими пациентами, описала это состояние как «гнетущее и чрезвычайно неприятное чувство, граничащее с паникой». Вслед за Зильбург, она относила его происхождение к глубокому детству, связывая его возникновение с депривацией в отношениях с матерью. Автор полагала, что люди не способны сколь либо долго переживать это чувство, не становясь психотиками (Fromm-Reichmann, 1959).
Создается впечатление, что описанное Фромм-Рейхман состояние скорее можно соотнести с переживаниями пустоты, роль и место которых в структуре психики, а также особенности их терапии, мы описывали ранее (Соколов, Сокальская, 2001).
Одиночество и психоаналитическая теория развития
Винникот выдвинул идею о том, что способность быть в одиночестве развивается только в присутствии Другого, когда ребенок находится в переходном, безопасном пространстве. Именно такой опыт позволяет ему в будущем комфортно находиться наедине с собой. Винникот пишет, что способность спокойно переносить одиночество возникает только при условии, что индивид имеет представление о себе как о «целостном блоке»2 и о матери – как надежном объекте. Именно пребывание в одиночестве в присутствии матери позволяет ребенку «приобрести опыт, который будет восприниматься им как реальный» (Винникот, М., 2000, с. 254-260).
К этому чрезвычайно важному выводу мы еще не раз обратимся в ходе нашего исследования. Тезис, который я попытаюсь развить в данной статье, заключается в том, что возникновение переживания одиночества в процессе терапии является позитивным моментом, который сигнализирует о возможности начала процесса консолидации ощущения Самости, переживания большей ее слитности и целостности. Этот процесс можно соотнести с концепцией базисного дефекта и нового начала, описанного Баллинтом (Баллинт, 2002).
Очень часто, одиночество начинает переживаться как осознание невозможности контакта или его конфликтности не только между Самостью и объектом, но и между двумя внутренними структурами, истинным и ложным Я. Проследим динамику этого процесса с точки зрения теории развития.
Штерн, взяв за основу исследования эмпирические наблюдения за младенцами3, описал интроспективный процесс формирования ощущения Самости, выделив четыре диалектически связанные между собой области, возникающие у младенца в определенных возрастах и сопровождающие его последующую жизнь. Эти состояния будут изменяться, модифицироваться, ранние нарушения будут как-то компенсироваться, но мы всегда сможем их наблюдать у взрослых в виде «репрезентаций обобщенных взаимодействий» (Stern,1985; Штерн, 2002).
Итак, по Штерну, за фазой формирования ядерного осознания «Я»4 в возрасте 3-6 месяцев, ребенок проходит стадии формирования собственного «Я» и межличностной соотнесенности, за которыми, примерно в 18 месяцев, наступает стадия вербальной соотнесенности (Stern,1985, p.26-34). Именно в период появления способности к вербальному взаимодействию ребенок переживает переход от состояния максимальной слитности с матерью (в котором основной формой взаимодействия являлась невербальная коммуникация), к способу выражения своих желаний, потребностей, разделению своего внутреннего состояния при помощи слов. Этот процесс всегда сопровождается появлением определенной расщепленности, связанной с потерей ранее существовавшего способа контакта с внешним миром. Теперь на первый план выходят слова, которыми, к сожалению, невозможно выразить всю полноту внутренних переживаний. Другими словами, значительная часть Самости становится тайной, навсегда спрятанной от внешнего мира. С этого момента внутреннее ощущение одиночества будет сопровождать человека всю его жизнь (Штерн, 2001; Stern, 1985). Такое ощущение знакомо нам всем и его условно можно обозначить как «одиночество первого уровня». Степень его выраженности может быть разной, но, как правило, субъект способен компенсировать дискомфорт от его переживания в близких интимных отношениях.
Однако, в патологических случаях, это базовое ощущение одиночества может являться только верхним слоем, за которым скрывается более глубокое и гнетущее чувство – стремление к установлению, ранее нарушенной или потерпевшей крах, межличностной соотнесенности на невербальном уровне. В случае неудачного прохождения ребенком в возрасте 7-12 месяцев этой фазы наибольшего слияния с матерью, во взрослом состоянии у пациента мы можем наблюдать паттерны поведения, в которых постоянно будет прослеживаться стремление к преодолению гнетущего внутреннего одиночества, выражающегося в ощущении «брошенности», внутреннего дискомфорта, депрессии.
В обычных условиях, переживание такого типа одиночества скрывается за «одиночеством первого уровня» и не осознается субъектом. В регрессивных состояниях оно становится очевидным, но с трудом передается при помощи слов. Подобные регрессивные состояния описаны Балинтом: вспомним случай, когда пациентка нашла наиболее приемлемый вариант для выражения своих чувств в кувырке через голову (Балинт, 2002, с.170-178). Именно этот второй тип одиночества, оставаясь, как правило, бессознательным, становится патологическим, приводит к неспособности построить глубокие близкие отношения, может вызывать продолжительные депрессивные состояния.
Области межличностной и вербальной соотнесенности модели психологического развития Штерна имеют много общего со стадиями практики и воссоединения в процессе сепарации – индивидуации М. Маллер. Она рассматривает их несколько под другим углом, но нам важно наблюдение о том, что именно в этот период закладывается основа формирования рефлексивной функции, когда ребенок, как описывал Винникот, формирует, в присутствии Другого, способность быть в одиночестве.
Вероятно, успешное похождение этого периода будет определять и развитие близнецового сектора Самости (Kohut, 1971). Если переход от эмпатического невербального взаимодействия матери и ребенка к символическому способу коммуникации при помощи слов сопровождался адекватным откликом со стороны ближайшего окружения, то у ребенка, а в последствии – у взрослого человека, сформируется ощущение, что он, являясь отдельной самостоятельной личностью, живет в мире людей ему подобных и способных его понимать (Штерн, 2001). Он сможет строить близкие, интимные отношения, в которых возможно разделить с Другим полный спектр своего истинного внутреннего мира, самоощущений и переживаний себя, не будет места для развития фантазий о собственной базовой дефектности и ущербности.5
Вышесказанное подтверждает наш тезис о том, что чувство одиночества, о котором идет речь в статье, отличается от пустоты, переживаемой индивидами с нарушениями ядра Самости, которое, по Когуту, формируется так же в возрасте около 18 месяцев. Это совпадает и с концепцией формирования вербального сектора Самости по Штерну (Stern, 1985). Нарушения в области ядерной соотнесенности, являющейся фундаментом для формирования интерсубъективности, в которой и проявляется исследуемое чувство одиночества, скорее будут приводить к переживанию пустоты, часто сопровождаемой дезинтеграционной тревожностью. Именно про такое состояние можно сказать, что «…люди в большей степени боятся остаться одинокими, чем голодными, или же лишенными сна, или же сексуально неудовлетворенными…» (Fr.-Reich, 1959). В таком состоянии одиночество является лишь верхним слоем, пеленой, за которой скрывается бездна пустоты.
В отличие от пустоты, с размытым ощущением собственного Я, зависящем от Другого, ощущение одиночества сопровождается смутным ощущением потери объекта, с которым когда-то было, но потеряно такое желаемое взаимодействие. Субъект будет вести беспрерывный и бесплодный поиск. Бесплодный, т.к. не имеет возможности ощущать себя цельным, иметь бесконфликтный контакт со значительной репрессированной или отщепленной частью Я, которая и стремится к взаимодействию. Беспрерывный, т.к. постоянно разрушая не удовлетворяющие отношения между ложным Я и объектом, он будет строить новые и новые связи, пытаясь бороться с внутренним ощущением дискомфорта через изменение внешней реальности, не имея внутренних ресурсов для построения искомых отношений.
Аналитический процесс
Переживание одиночества в аналитическом процессе может возникать на различных стадиях терапии и выражаться с различной интенсивностью и в различной форме. Это зависит, как показывает клиническая практика, от генетического материала, воспроизводимого пациентом в форме обобщенных взаимодействий и «языка» на котором пациент будет пытаться донести его до аналитика. Другими словами, когда ранее отщепленная, неосознаваемая и, как правило, не принимаемая часть Самости, становится, в результате регрессивного процесса, осознанной на уровне слов (или только ощущений), на поверхность выходит потребность разделить это состояние с Другим.
При таком развитии событий, у взрослого пациента, как правило, мы сможем наблюдать устоявшийся паттерн поведения, наполненный смыслом сознательной или бессознательной фантазии. Тем не менее, базовая потребность, скрытая за этой фантазией, будет продолжать искать своего удовлетворения. Этот паттерн, в случае переживания гнетущего одиночества, появляющегося на уровне межличностной соотнесенности, практически невозможно увязать с конкретной фигурой из прошлого, наполнить это переживание смыслом при помощи слов. Форму взаимодействия, которая складывается в терапии с пациентами такого типа, названную Штерном «репрезентацией обобщенных взаимодействий», он сам попытался определить следующим образом: «… это нечто, что никогда не происходило именно так, но, в то же время, оно не является чем-то, что совсем не происходило…, …оно представляет собой исторический тип взаимодействия с Другим, выполняя сопровождающую функцию, в том смысле, что прошлое создает ожидание по отношению к настоящему и будущему… и, наконец, это переживается как внутренний сигнал (символическая подсказка), а не как прожитое или вспомненное переживание» (Stern, 1985, р.104-123).
Таким образом, когда мы говорим о репрезентации обобщенных взаимодействий в ходе терапевтического процесса, мы подразумеваем активизацию определенной области Самости (межличностностной или вербальной соотнесенности), ей будет соответствовать та или иная форма одиночества, выражаемая с помощью определенной знаковой системы – «языка», требующего понимания и дешифровки аналитиком.
Когда в ходе терапии переживание одиночества становится осознанным, складывается уникальная ситуация для разрешения базового нарушения, консолидации Самости, создания поля глубинного взаимодействия с Другим или формирования интерсубъективного пространства. И вот именно здесь мы подходим к тонкому моменту, когда дальнейшая терапия может развиваться в двух направлениях, которые мы рассмотрим более подробно.
Пациент, начиная осознавать свое состояние глубокого одиночества, прежде скрытое за фантазией, развившейся как ответ на инфантильную травму и определившей паттерн поведения, пытается донести до аналитика чувства, ранее недоступные как для собственного восприятия, так и для внешнего мира. Сознательно или бессознательно он ожидает, что терапевт будет в состоянии понять «язык», предлагаемый ему как средство коммуникации. Словами Винникота, пациент репрезентует «ложную Самость», а надеется, что мы будем общаться с истинной. Он будет ожидать, что терапевт станет для него новым объектом (Левальд, 2000, 300-327 ). Это важнейший момент терапии пациентов с патологическим ощущением одиночества. Выразить свои потребности таким образом, чтобы они были не только приняты, но и поняты, разделены терапевтом, чрезвычайно сложно – у пациента еще нет такого опыта общения. Задача терапевта заключается в том, чтобы постараться понять, что ему тем или иным способом пытается «сказать» пациент и, по возможности, перевести это послание на символический язык слов.
Язык коммуникации, который использует пациент, зависит от формы соотнесенности, которую он пытается установить.
Если в данный момент у него активирована потребность в вербальной соотнесенности, то интерсубъективное пространство будет строиться при помощи слов как смысловых единиц, пациент будет способен выразить конкретными словами свои переживания. Основной формой интервенции аналитика, в этом случае, будет являться интерпретация как вербальная конструкция, выявляющая и объясняющая причинно-следственные связи бытия пациента, его внутреннего состояния и форм взаимодействия с Другим.
Если активирован сектор межличностной соотнесенности, то смысл слов отойдет на второй план. Пациент будет использовать образный язык, основным материалом на сессиях станут сновидения, фантазии, мифы, он может читать стихи, рассказывать сказки. Главный смысл послания будет передаваться, главным образом, не содержанием сказанного, а через форму и ритм изложения. Интервенции аналитика будут выражаться в виде эмпатической интерпретации. Пока основной канал коммуникации строится на основе межличностной соотнесенности, будут превалировать первые ее две составляющие: принятие и понимание. За пределами кабинета на этом этапе терапии у пациента часто появляются новые увлечения, он может начать интересоваться литературой, живописью, увлечься спортом, он начнет изыскивать социально-приемлемые пути реализации ранее отщепленной (а часто – репрессированной) части Самости. Может сложиться ощущение, что основные события начинают происходить за пределами кабинета, но их фундаментом являются новые устойчивые отношения в терапии. В моменты уменьшения регрессивного уровня и перехода к вербальной соотнесенности, основной станет третья составляющая эмпатической интерпретации – объяснение, слова снова приобретают свое смысловое значение.
Однако, возможен и второй вариант развития событий.
В тот момент, когда переживание глубокого одиночества становится осознаваемым и пациент надеется на построение «новых отношений» в системе терапии, аналитик может предложить ему интеллектуальные конструкции, а затем, и реконструкции, объясняющие его опыт. В каких-то случаях это будет принято нормально и с благодарностью, в других может вызвать агрессию, которую очень легко принять за сопротивление или проявление переноса, и переадресовать эту агрессию на какую-то фигуру из прошлого. Вполне вероятно, что некоторые из этих «интеллектуализаций» могут соответствовать истине, но будет ли этот процесс позитивным с точки зрения терапии? Аналитик повторяет прошлый опыт построения отношений взаимодействия с Другим, только на новом уровне развития. Самость остается расщепленной, но происходит замена одной фантазии (инфантильной) на другую. Терапевт, вместо помощи в процессе интеграции Самости, усиливает ее расщепление, переструктурируя ложную Самость.
В таком анализе, как правило, происходит очень много в кабинете и гораздо меньше в реальной жизни. Анализ становится более длительным, пациент начинает испытывать неподдельное удовольствие от интеллектуальных конструкций, создающих иллюзию самопознания, а на самом деле, являющихся новой искусственной структурой, полученной в результате ассимиляции нового адаптивного мифа, который позволяет отгородиться от внутреннего дискомфорта. Здесь необходимо оговориться, что такой путь построения терапии является вполне приемлемым для пациентов с несформированной ядерной Самостью, пограничных и психотических пациентов. Это великолепно показал Когут на примере пациента М., когда усиление его компенсаторных адаптивных структур явилось для него наиболее терапевтичным (Когут, 2001, с. 16-71)
Я допущу вольность и предположу, что существующее мнение о «хорошем» анализе, заканчивающемся тем, что пациент становится психоаналитиком, происходит именно отсюда. Если терапия развивается описанным выше образом, то для пациента это естественный путь. Он по- прежнему ощущает себя одиноким, но он оснащен адаптивной фантазией и когнитивным мифом себя. В жизни он продолжает испытывать дискомфорт от одиночества, сниженную способность к интимным отношениям, спонтанности и творчеству, а терапевтический кабинет может дать иллюзию существования таковых. Отношения там строго регламентированы и, как ранее инфантильная фантазия, теперь будут обеспечивать адаптацию. Мы получим терапевта, который будет производить себе подобных, у которого количество пациентов будет максимальным, а социальные связи, близкие отношения, реальная жизнь – сужены до предела.
Клинический пример
В качестве краткой иллюстрации к вышеизложенным рассуждениям я приведу пример терапии молодой, успешной в социальном плане женщины, которая обратилась за помощью из-за сложностей в установлении близких отношений, постоянного депрессивного фона и неуравновешенного поведения. Последнее проявлялось либо в напряженном депрессивном состоянии, либо в безудержном импульсивном отреагировании внутреннего дискомфорта, с последующей угнетенностью из-за неадекватности такового. Она сама это выразила коротко, но очень емко: «Я не умею радоваться, это либо ровное подавленное состояние, либо безудержный восторг…».
Имеющийся опыт сексуальных отношений приносил короткое физическое удовлетворение, а затем резкое усиление тревоги и необходимость временного или постоянного разрыва отношений с партнером, после чего вновь возникало ощущение дискомфорта.
Пациентка росла в полной семье. Отец – военный, в постоянных командировках, мать – учительница. В семье, по словам пациентки, существовала эмоционально холодная атмосфера, каждый родитель был озабочен собой. Поощряемая форма поведения определялась в словах «будь как все», а не вписывающиеся в общепринятые рамки проявления индивидуальности никогда не поощрялись.
В первый год терапии развился ярко выраженный эротический перенос. В сновидениях и фантазиях проявлялся отчетливый эдипальный материал. Мои интерпретации переноса и связывание его с фантазиями и генетическим материалом вызывали агрессию и ухудшение состояния, назревал момент разрыва терапевтических отношений. И все это происходило на фоне ее ярких интеллектуализаций происходящего.
К концу второго года терапии я сделал предположение, что сексуализация наших отношений имеет два пласта: один, это реальная симпатия женщины к мужчине, которая имеют право быть, и второй, наиболее важный, стремление пациентки через единственно знакомый для нее путь – секс, установить близкие отношения, в которых главным для нее являлось что-то другое.
Эта моя интервенция явилась поворотным моментом терапии. За общим депрессивным фоном вскрылось ощущение одиночества и, как способ борьбы с ним, сексуализация отношений. Постепенно, прорабатывая данный паттерн поведения через призму переноса и срез настоящей жизни, она смогла начать переосмысление инфантильных отношений, в которых испытывала жесткий дефицит в близости, стимулировавший фантазийную сексуализацию отношений с отцом. Эдипальный материал приобрел совсем другой смысл. Агрессия, направленная на меня, постепенно переадресовывалась на родителей, как ре-переживание инфантильных травм.
На этом фоне в фокусе терапии оказалось ощущение одиночества первого уровня. Пациентка переживала горечь и неудовлетворенность от отсутствия реальных интимных отношений и смутного ощущения, что они до сих пор не складываются по причине, пока для нее не очень понятной, но кроющейся в ней самой. Основой взаимодействия в кабинете являлся уровень вербальной соотнесенности, позволяющий аналитику делать интерпретации, связывающие перенос и структуру отношений в реальной жизни с детским травматическим опытом. Пациентка смогла переосмыслить историю своей жизни, увидеть некоторые детские истоки сегодняшних проблем, ассимилировать через ре-переживание определенные аспекты инфантильного прошлого. Это сначала осложнило ее отношения с родителями, но, затем, способствовало построению их на более реалистичной основе, свободной от давления детских обид и претензий.
Следующий этап терапии характеризуется значительными переменами в реальной жизни пациентки, а в кабинете установилась атмосфера «застоя». У пациентки появился мужчина, в отношениях с которым, помимо секса, было много объединяющего партнеров. Она сменила работу на более ее удовлетворяющую, смогла начать реализовываться в творчестве, у нее появилось хобби.
К концу второго года в терапии начали происходить неординарные события. Пациентка регулярно приходила на сессии, но значительную часть времени либо просто молчала, либо читала стихи, пела песни, а иногда, лежа на кушетке, издавала какие-то нечленораздельные звуки, слабо напоминающие какие-то мелодии. Иногда она произносила фразу, типа: «…Вы, конечно, читали Манна, мне кажется, что эти стихи великолепно передают внутреннее состояние Иосифа по дороге в Египет…». Я ничего не интерпретировал, слушал, пытался понять, что происходит. В контрпереносе я начал испытывать чувство вины за безделье, ощущение профессиональной несостоятельности, появилось желание прекратить терапию, иногда возникало ощущение, что надо мной издеваются. Мои попытки заговорить об этом вызывали агрессию, которую я сначала понять не мог.
Как мне представляется, именно тогда в терапии наступил момент, когда дальнейший анализ мог пойти по одному из путей, описанных мной выше.
В этот критический момент терапии можно было предложить пациентке исключительно вербальный путь коммуникации, интерпретируя происходящее, как отыгрывание во вне, сопротивление осознанию эдипальных проявлений в терапевтических отношениях. Вероятнее всего, тогда начала бы проявляться естественная агрессия (наблюдаемая мной раньше), связанная с повторением в кабинете ранних неудач в построении отношений на уровне межличностной соотнесенности. У пациентки возникло бы чувство, что ее не понимают и, в очередной раз, говорят с ней на разных «языках», принимают ее ложную Самость и отвергают потребности истинной.
У меня же сложилось отчетливое ощущение, что своим «бездельем» я удовлетворяю какие-то ее глубинные потребности «бытия с другим». В связи с этим, я решил избрать стратегию «принятия и понимания».
Эта форма взаимодействия позволила пациентке, сохраняя внутренний комфорт, установить отношения разделенности своего внутреннего мира на невербальном уровне межличностной соотнесенности через мелодии, ритм, символичность воспроизводимых сюжетов. В моменты меньшей регрессии она пыталась передать словами свое состояние через нахождение общих эмоционально-аффективных пространств, часто – через искусство.
Еще примерно через полгода ситуация в кабинете начала меняться. Между нами вновь постепенно установился вербальный контакт как основная форма взаимодействия. Я начал задавать вопросы, с целью прояснения отношений в кабинете сейчас и в течение последнего времени. Снова поднялась тема одиночества. На протяжении нескольких встреч пациентка пыталась описать свои состояния в последний этап терапии: «…Когда я здесь осознала свое одиночество… и секс, как один из способов борьбы с ним, у меня многое изменилось в жизни, за пределами этого кабинета. Но потом, здесь, я начала понимать, что одиночество бывает разное… Одно, это когда ты одна, рядом с тобой нет любимого человека, не с кем поговорить, некому сварить кофе… у меня появился в жизни мужчина и этого одиночества не стало… Но, несмотря на то, что я смогла построить с ним отношения, в них оставалось что-то гнетущее, что-то, что мешало отношениям развиваться… Меня это пугало, я не могла это объяснить… Я не понимала, что это. Сейчас я могу сказать – это тоже одиночество, но которое не имеет ничего общего с реальной жизнью… Оно лезло откуда-то изнутри… его нельзя описать словами… Вот я одна на земле и есть только звезды…Звезды – это люди, они горят, но они далеко, я хочу с ними говорить, хочу их приблизить, но не знаю как… Началась депрессия, я начала читать стихи… Постепенно, почему-то становилось легче…, мне было очень важно, что Вы меня слушаете, не заставляете ничего объяснять… В этой «пустыне» появились Вы, появилось осознание, что если Вы не убегаете от меня, то я могу позволить себе расслабиться… А потом я заметила, что у меня изменились отношения с любимым мужчиной и подругами. Я не знаю в чем, но они стали легче… Я поймала себя на том, что могу радоваться, не теряя контроля…».
Через несколько месяцев после этой сессии, терапия, протяженностью в три с половиной года, по нашему обоюдному согласию была закончена. Основным ее результатом, по словам пациентки, было «цельное и глубокое ощущение себя, отсутствие внутреннего дискомфорта, который я называла депрессией и главное, что теперь я не чувствую себя аутсайдером в этом мире».
На схеме (рис. 1)6 отражена динамика описываемого терапевтического процесса в зависимости от проявленной области межличностной соотнесенности в каждый конкретный момент терапии. Этим областям соответствует определенная форма коммуникации (РОВ) и язык общения, где 1+N обозначает установившийся паттерн поведения, обобщивший опыт первого взаимодействия (на схеме обозначен цифрой 1) и весь последующий опыт (на схеме N, или X, или Y)7. В процессе установления контакта на уровне вербальной соотнесенности в ходе первого этапа терапии и его проработки с привлечением генетического материала, на первый план в терапевтических отношениях (Т.О.) вышла базовая потребность пациентки – в межличностной соотнесенности. Описанию терапевтических отношений в области межличностной соотнесенности уделена большая часть приведенного клинического случая (на схеме — второй этап терапии).8 Последний, заключительный этап характеризуется возвращением в область вербальной соотнесенности на качественно новом уровне.
Рис.1
Успех данной терапии зависел от понимания того языка, на котором пациентка «говорила» в каждый отдельный момент терапии. Постепенное ее раскрытие и ре-переживание различных состояний, создание новых форм интерсубъективности и ассимиляция этого опыта, напрямую зависели от способности аналитика говорить с ней на одном языке. Каждый этап терапии давал ей новый опыт отношений, в которых пропасть между «истинной» и «ложной» Самостью постепенно сокращалась, они все в большей степени становились союзниками, благодаря чему истинная Самость открывала для себя все новые и новые социально-приемлемые пути и формы самовыражения. Это происходило как в кабинете, так и в реальной жизни. Когда накопленный опыт в отношениях достиг критической массы, пациентка снова вернулась к вербальной форме соотнесенности, что теперь позволило рассмотреть происходившее с когнитивной стороны посредством слов. Это был заключительный этап, на протяжении которого она заново пересмотрела свой жизненный путь через призму отношений в кабинете, анализ инфантильного опыта и изменений в реальных отношениях.
Список использованной литературы.
1. Баллинт М. Базисный дефект. М ., 2002
2. Вейс Р.С. (1989) Вопросы изучения одиночества. //Лабиринты одиночества// М., 1989. С. 114-129.
3. Винникот Д. Способность к одиночеству. //Антология современного психоанализа// М., 2000. С. 254-260.
4. Гегель Г.-В.-Ф. Феноменология духа. СПб., 1992
5. Калшед Д. Внутренний мир травмы. М., 2001
6. Кохут Х. Восстановление самости. М., 2002
7. Кутрон К.И. Поступление в колледж: одиночество и процесс социальной адаптации. //Лабиринты одиночества// М., 1989. C. 384-411.
8. Левальд Г. О терапевтической работе в психоанализе. //Антология современного психоанализа// М., 2000. С. 300-327.
9. Мид М. Одиночество, самостоятельность и взаимозависимость в контексте культуры. //Лабиринты одиночества// М., 1989. C. 98-114.
10. Миюскевич Б. Одиночество: междисциплинарный подход. //Лабиринты одиночества// М., 1989. C. 52-88.
11. Пепло Л.Э., Мицели М., Мораш Б. Одиночество и самооценка. //Лабиринты одиночества// М., 1989. С. 169-192.
12. Перлман Д., Пепло Л.Э. Теоретические подходы к одиночеству. //Лабиринты одиночества// М., 1989. С. 152-169.
13. Роджерс К. Клиентоцентрированная терапия. М., 1997
14. Рубинстайн К. Шейвер Ф. Опыт одиночества. //Лабиринты одиночества// М., 1989. С. 275-301.
15. Садлер А. Томас Б. Д. От одиночества к аномии. //Лабиринты одиночества// М., 1989. С. 21-52.
16. Салливан Г.С. Интерперсональная теория в психиатрии. СПб., 1999
17. Соколов С., Сокальская Е. Некоторые особенности терапии пациентов с ощущением «внутренней пустоты». Доклад на 2й Международной конференции, посвященной 10-летию психоанализа в России. СПб, 2001
18. Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1995
19. Фрейд З. Неудобство культуры. //Художник и фантазирование// М., 1995. С. 299-337.
20. Хоровиц Л. М., Френч Р., Андерсон К. Прототип одинокой личности. //Лабиринты одиночества// М., 1989. С. 243-275.
21. Юнг К. Г. AION. Исследование феноменологии Самости. М., 1997.
22. Штерн Д. Дневник младенца. М., 2001.
23. Blatt D. Contributions of psychoanalysis to the understanding and treatment of depression. //J.Amer.Bas.Ass//- 1988. — № 46.
24. From-Reichmann F. Loneliness. //Psychiatry//-1959. — № 22. — P. 1-15
25. Kohut H The Analysis of the Self. NY., 1971.
26. Stern D. The Interpersonal World of the Infant. Basic Books.
27. Zilboorg G. Loneliness. Atlantic Monthly., 1938.- Р. 45-54.