Соколов С.Е. Человек в чрезвычайной ситуации. Из опыта работы психолога (Крымск, июль-август 2012 г.)

Статья частично опубликована в газете «Золотая Лестница» №18(47) 26 сентября 2012 г. Краснодар
Полный текст в печати: Ежемесячный научно-практический журнал «Психотерапия». Москва

Соколов Сергей Евгеньевич (Санкт-Петербург)
sokolosi@rambler.ru; sokolov-se.ru; +79219007430
Директор программ по психологии развития и коррекции личности
«Некоммерческого Партнерства содействия разработке и реализации
культурных, благотворительных и образовательных программ
«Проект «Культура» (НП «Проект «Культура»),
психолог-психотерапевт психоаналитической ориентации.
Кандидат психологических наук

Sokolov Sergey (St. Petersburg)
sokolosi@rambler.ru; sokolov-se.ru; +79219007430
Program Director of the Non-Profit-Making Partnership “Culture Project”,
psychologist and psychotherapist of psychoanalytic orientation, PhD

People in an emergency. From the psychologist experience
(Krymsk, July-August 2012)

The author analyzes the psychological structure of the individual in the disaster situation and summarizes the specific experience of the psychological rehabilitation of flood victims in Krymsk in summer 2012.
Keywords: emergency, trauma, grief, the subject, society, psychotherapy.

Человек в чрезвычайной ситуации. Из опыта работы
психолога (Крымск, июль-август 2012 г.)

Автор анализирует психологическую структуру личности в ситуации катастрофы и обобщает конкретный опыт работы по психологической реабилитации пострадавших от наводнения в городе Крымске летом 2012 года.
Ключевые слова: чрезвычайная ситуация, психологическая травма, горе, субъект, общество, психотерапия.

У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А. Ахматова «Реквием»

Адекватная постановка цели консультации или краткосрочной терапии всегда, а особенно, в чрезвычайной ситуации (далее – ЧС), является залогом успешности проводимого мероприятия. В экстренных ситуациях особенно важно трезво оценить задачи, которые могут быть решены в ходе терапии, а какие на данном этапе лучше не трогать. Психологическая работа в рамках ЧС имеет свою специфику. Эта специфика обусловлена возникновением в период после катастрофы особых системных явлений, определяющих структуру измененного состояния сознания, формирующих атмосферу, психологическое состояние и способ жизни людей в ситуации ЧС.

Факторами, определяющими структуру измененного состояния сознания после катастрофы, в первую очередь являются:
1. Психологическая конституция субъекта, на которую в рамках предлагаемой терапии мы повлиять не можем, но нам необходимо ее учитывать, поскольку во многом она определяет состояние человека в ситуации катастрофы.
2. Непосредственно связанная с предыдущим фактором субъективная оценка человеком степени пережитого горя.
3. Стадия «работы горя», на которой субъекту оказывается психологическая помощь.
4. Наличие и характер «партнерских» отношений между личностью и государством.

Сложность процесса терапии заключается в том, что в каждом конкретном случае мы имеем дело именно с системой, с субъективно сформировавшейся сложной иерархией связей, включающей в себя весь жизненный опыт субъекта, и сплетение этого опыта со всем обществом, как по вертикали, так и по горизонтали. Каждый отдельный фактор является лишь частью этой системы и в изолированном виде не может изменить ситуацию. Более того, возникает ощущение, что при игнорировании системы в целом, акцентируясь лишь на ее отдельном компоненте, мы можем только усугубить состояние человека.

Однако, существуют определенные закономерности, которые мы можем и должны использовать. Так, переживание потери, горя имеет некоторое сходство и общие закономерности у совершенно разных народов. Этнографические исследования, проведенные в семидесяти восьми национальных сообществах, это очень хорошо подтверждают [5]. Крымск – это южный многонациональный город, где по данным 2010 года проживало пятьдесят семь тысяч человек: русские, армяне, цыгане, ассирийцы, украинцы, евреи, грузины, турки, узбеки, казаки. И в течение моей практики в этом городе за терапевтической помощью обращались все национальности. Примечательно высказывание пожилой цыганки: «…сынок, я всю жизнь считала себя психологом, и мне в страшном сне не могло присниться, что я обращусь к вам за помощью…». Беда, пришедшая в дома этих людей, сломала многие стереотипы восприятия себя и мира.

Следует помнить, что понимание задач терапии и особенностей адаптации человека в зоне ЧС будет эффективным только при учете как общих закономерностей переживания потери, так и личностных особенностей каждого отдельного субъекта. Переживания, с которыми сталкивается человек в ЧС, проходят несколько этапов, смена которых определяется наличием отмеченных выше факторов: временем, прошедшим после катастрофы, психологической конституцией личности и ее отношениями с обществом. Этот путь, который в период «проживания» горя – от паники и отрицания до принятия и адаптации, имея некоторые общие закономерности, которые могут служить приблизительными ориентирами в построении терапии, всегда будет оставаться уникальным опытом отдельного человека. И для адекватного построения психологической помощи всегда важно понимать этот этап в состоянии человека, на фоне которого разворачивается его субъективность в данный момент. Остановимся чуть подробнее на этих состояниях и возможных соответствующих им формах клинической работы.

На первом этапе, независимо от психологической конституции, люди переживают главным образом психосоматические реакции, включающие соматические ощущения: ком в горле, спертость дыхания, слабость, а также психологические проявления: шок, оцепенение, часто – ощущение дезориентации и дереализации [3]. Этот этап наступает в первые минуты, часы, иногда – дни после катастрофы. От психолога требуется установление особой формы коммуникации с личностью. На первый план выходят невербальные формы взаимодействия. У пострадавшего на данном этапе сила аффекта «затапливает» способность оценивать произошедшее, для него важно иметь рядом человека, способного принять всю гамму переживаний, которая у него есть, готового просто быть рядом и, в какой-то мере, стать его внешней рациональной частью, компенсировать ее временный внутренний дефицит. Этот период окрашен изнурительным переживанием неизвестности, и задача психолога принять эту неизвестность вместе с пострадавшим. Не сказочно обнадеживая его, что всегда соблазнительно, но развенчивая паническое восприятие ситуации, однако, оставляя переносимую часть непредсказуемости ближайшего будущего, возможно – трагического.

На смену паники приходит период отрицания, доминирует ощущение нереальности происходящего и желание вернуться в период, предшествовавший травме. Частой формой отрицания является расщепление или диссоциация, впервые описанная П. Жане [2]. Он утверждает, что воспоминание о травматическом опыте часто оказывается недостаточно переработанным, и оно отделяется от сознания – диссоциируется. Потом оно может ожить как эмоциональное состояние, либо как телесное, либо как комплекс представлений, повторяющий определенное поведение или, скорее, состояние. Отрицание создает очень сложный психологический конгломерат. С одной стороны, возникает состояние регрессивной успокоенности, патологичной в своей основе, так как события катастрофы как бы выносятся «за скобки», человек формирует иллюзию, что может жить как раньше, что ничего не изменилось. С другой – состояние безнадежности и депрессии, потери смыслов. Во многом старые смыслы действительно на данном этапе теряют свою значимость и неспособны сформировать новые задачи и перспективы в жизни. Внутренняя картина жизни субъекта представляется фрагментарно, и между отдельными ее этапами нет причинно-следственной связи, теряется ощущение, что человек сам строит свою жизнь, вместо него начинаются поиски сверхъестественных сил и причин, приведших к катастрофе. Такая диссоциация выполняет важную задачу сохранения аффективно смысловой связи с действительностью. В результате сильной регрессии содержательная часть переживаний начинает терять четкие очертания из-за повторения переживаний более ранних периодов.

Основное, что необходимо делать в терапевтических целях на этом этапе, это событийно детализировать все, что связано с травмой, и пытаться за счет этой детализации вызывать повторные переживания катастрофы, но теперь уже в символической форме, в виде рассказа и в оценочно смысловых категориях. Смысл таких действий обусловлен тем, что одним из важнейших моментов психологического развития является путь от состояния относительной глобальности к состоянию большей дифференциации и формированию более тонкой иерархической интеграции. Происходит как бы процесс расчленения общей структуры, что сначала вызывает хаос, а затем формирование новых связей, более разветвленных в рамках системы, а, следовательно, и формирование совершенно новой системы – более высокоорганизованной и способной к более широкой адаптации в различных условиях [4]. Если сказать проще, происходит развитие от восприятия мира в черно белых тонах к широкой гамме цветов, от хорошего и плохого мира – к очень разнообразному. Регрессия, как защитный механизм психики, активирует восприятие мира, характерное для более раннего периода развития, когда мир более простой и понятный, но более трагичный и страшный, а переживания – более сильные и фатальные. Предлагаемое психологом на этом этапе «наполнение канвы рассказа» о произошедшем имеет целью усложнение мировосприятия и миропонимания, усложнение переживаний от коллапса – до тяжелых потерь, от тупика и апатии – до сложностей, которые необходимо преодолевать, чтобы жить дальше. Такой терапевтический подход должен разблокировать одну из важнейших мотивационных составляющих психики – будущее.

Затем, одновременно или как следствие проработки предыдущего периода, наступает момент обвинения себя за несовершенные поступки, которые, по представлению субъекта, могли предотвратить катастрофу. Приходит период аутоагрессии, сопровождающийся депрессивным аффектом. Здесь же актуальная травма реактивирует не пережитые потери прошлого. В переживаниях появляется глобализация и эмоциональная дезориентация. Актуальная травма становится недоступной для психической переработки, так как психологические трудности, стоящие перед субъектом, теперь не ограничены и не связаны напрямую с переживаниями актуальной катастрофы, появляются «психологические двойники» [1]. Складывающаяся ситуация очень сложна для самостоятельной проработки, так как переживания субъекта смещаются на травматичные события прошлого и происходит своего рода изоляция, инкапсуляция всего, что связано с катастрофой. Основной задачей терапевтического вмешательства в этот момент становится четкое разделение настоящей катастрофы и не пережитой травмы прошлого, их связи на уровне переживаний, аутентичности этих переживаний, и субъективное определение смысловых, жизненных задач, стоящих перед человеком в настоящем и ближайшем будущем. Как правило, такое терапевтическое вмешательство не ограничивается одной консультацией и предполагает несколько встреч. Во время проработки этого периода и все большего принятия произошедшего, отделения его от прошлого опыта, нарастает тревожность, которую определяет актуальное принятие катастрофы и осознание того, что привычные формы адаптации, формы взаимодействия с внешним миром больше не работают. Самовосприятие и восприятие мира превращаются в хаос. Аутоагрессия постепенно начинает сменяться на гнев, причины катастрофы переносятся во внешний мир и пострадавший начинает «разбираться» с реальностью. Появляются судебные иски, тяжбы, в крайних вариантах, антисоциальное поведение. Этот процесс с одной стороны очень позитивный для восстановления личности, но здесь на первый план выходит фактор «партнерства» личности и общества, о чем немного ниже.

Все эти этапы разворачиваются на фоне большей или меньшей дискретности восприятия своей жизни и себя. Жизнь как бы разваливается на периоды «до» и «после». Когда начинает происходить интеграция жизненного пути, субъект сталкивается с необходимостью принятия потерь, это сопровождается сильными депресивными переживаниями, нередко апатией, за которой начинается долгий период адаптации и возвращение к жизни. Человек должен принять новую концепцию жизни и в чем-то новую идентичность. Принять, что отношения с потерянным объектом или условиями жизни не имеют больше будущего, не имеют перспектив для развития, они становятся памятью и опытом, а жизнь должна продолжаться и это будет новая жизнь. В этом тяжелом переживании заложен и позитивный момент – тенденция на обновление и новую самореализацию, именно этот аспект становится ключевым для терапевтического процесса на данном этапе.

В зависимости от этапа переживаемого состояния потери выстраивается модель предлагаемой психологической помощи, но эти состояния, как мы уже говорили, не являются единственно определяющими факторами и они жестко коррелируют с социопсихологической ситуацией, в которой находится человек после катастрофы. Катастрофа трансформирует смысловое пространство, систему ценностей и ценностные ориентации личности. Человек как бы «выпадает» из социального мифа и начинается формирование патологической, в своей основе, «мифологии ЧС» (сгусток негативного отношения к внешней реальности, повлекшей катастрофу, к властным структурам, проявляющийся в гипертрофированных слухах, «свидетельствах очевидцев» и т.д.). Наиболее значимым фактором, определяющим характер и степень этих изменений, является существующая модель отношений «личность-общество-государство», структурообразующим в которых будет характер сформированного «партнерства».

Под партнерством в данном контексте я буду понимать взаимодействие отдельной личности, пострадавшей от стихии, и различных организаций, в первую очередь, представляющих государство, которые декларируют готовность облегчать ее участь. В Крымске таких организаций было много и многие задачи ими были успешно решены (например, расчистка завалов, уборка мусора и др.). Но для нас сейчас наиболее важными будут формы партнерства, касающиеся не столько физической и материальной помощи, преуменьшать значение которых ни в коем случае нельзя, а психологического партнерства. Психологическое партнерство личности и государства в нашей стране явление в принципе сложное и неоднозначное, но в рамках ЧС оно приобретает особое значение не только для решения практических задач устранения последствий катастрофы, но и для психологического климата пострадавших и динамики их выхода из ситуации стресса.

Пережившие ЧС, как правило, находятся во временно измененном состоянии, их эмоциональные реакции являются экспрессивными, они часто не способны к интеграции травматического опыта с другими событиями жизни, они как бы застывают в травме, часто можно наблюдать элементы дереализации и деперсонализации, повышенный уровень регрессии и, как следствие, ощущение бессилия. Практически повсеместно люди переживают нарциссическую травму, они «выпали» из череды смыслов, наполнявших их жизнь: ценность жизни, в случае потери близких; ценность благосостояния, в случае его полной утраты, особенно, если оно достигалось и собиралось годами, поколениями; ценности дома как своей крепости, с приходом ему на смену ощущения бездомности. Этот список можно продолжать бесконечно, я думаю приведенных примеров достаточно что бы понять о чем идет речь. Все эти переживания порождают в достаточной мере инфантильные чувства одиночества, изолированности, инаковости. Все они ложатся в основу деморализованности и озлобленности, подверженности паники. На смену «рухнувшему» социальному мифу, на котором базируется общество, подразумевающему, что есть «мой большой дом», а в его пространстве есть и мой личный, «маленький дом», приходит надежда, что когда рухнул мой «маленький дом», я остался полноправным членом своего «большого дома», который обо мне обязательно позаботится, как и я раньше о нем. Когда-то я его защищал, платил налоги, трудился ему во благо, и вот пришло время «большому дому» отдавать долги. Не будем забывать, что все эти ожидания рождаются в измененном регрессивном состоянии с завышенными требованиями, характерными для раннего возраста развития. Именно в этой обстановке формируется либо партнерство личности и государства, либо новый патологический миф ЧС, в ходе которого начинает распространяться психологическая эпидемия катастрофы, со своими объяснительными моделями произошедшего и возможного будущего, включаются массовые процессы психического поражения, в основе которых теперь уже лежит инфантильный опыт переживания, реактивация инфантильных травм и во многом искаженное восприятие реальности.
Попытаемся на примере Крымска описать основные аспекты обозначенного партнерства и их роль для преодоления ситуации катастрофы: материальный и этико-социально-психологический.

Материальный аспект сотрудничества очевиден. Пострадавшие действительно получали необходимый провиант, воду, минимум

одежды и денежных средств, в случае необходимости – крышу над головой, медицинскую помощь и правовое сопровождение.
А вот оценка этико-социально-психологического аспекта сотрудничества, который несет на себе в большей степени реабилитационно-психологическую задачу, не так однозначна. Учитывая описанное выше психологическое состояние пострадавших, понятно их стремление найти в лице государства и общества утраченные психологические функции, формирующие ощущение полноправного члена сообщества. Это поиск альтернативного сознания, построенного на достоверных и убедительных данных, для возможности моделирования своего будущего. При временном дефиците собственной внутренней структуры они, как маленькие дети, ищут внешней структуры, принятия в справедливых и понятных условиях. Находясь в регрессивном состоянии, пережившие горе и потерю, ожидают удовлетворения инфантильной потребности в нужности, подтверждения самоценности, ищут свою личностную основу в мире – мифе, в котором они прожили всю свою жизнь.

Не умаляя значения материальной помощи как составной части описанного партнерства, задумаемся, что происходит, если оно не дополняется в адекватном масштабе этико-социально-психологическим аспектом? Исходя из опыта работы, приходится отметить, что в этом случае зачастую степень регресса пострадавших усиливалась, и, как результат, усиливалась апатия, озлобленность, увеличивалось количество суицидов, формировалась «мифология ЧС». Поясняя мысль можно сказать, что пострадавшие были поставлены в условия ребенка, который все получает, но обязанностей у него нет, система поощрения ему непонятна, да и его считают неспособным ее понять. Другими словами, при диссоциации этих двух аспектов сотрудничества или партнерства личности и государства в рамках ЧС, пострадавшие все больше теряют свою взрослую, адаптивную часть личности. Причиной такой диссоциации, думаю, является структура любого современного государства, лишившегося патриархальности, общинности. Формат данной статьи не позволяет более подробно остановиться на этом аспекте. Подчеркну только, что одной из самых главных функций психологов, работающих в ЧС, является минимизация этого диссонанса.

Практическая работа психолога в этих условиях должна стать органичной составляющей системы ЧС и ее главная задача – стабилизация психологического состояния людей после катастрофы и максимальное снижение напряжения между личностью и обществом, или налаживание максимально возможного конструктивного партнерства личности и государства. Продолжая вышесказанное, я хотел бы остановиться еще на нескольких моментах, непосредственно связанных с организацией процесса терапии в ситуации ЧС и ролью психолога в создании условий для формирования описанного партнерства.
Работа в зоне катастрофы осуществлялась не только по конкретным адресам и спискам, полученным от МЧС или из других источников. Значительная ее часть проходила прямо на улице, когда к людям в спецодежде ОППЛ обращались жители с вопросами о помощи или просто за искренней беседой, в которой они могли высказать то, что невозможно сказать близким, соседям, выразить свои опасения и страхи. Работа проходила там, где нас остановили – в тени под деревом, на скамейке перед домом, в закутке двора, в части полуразрушенного дома. Имея многолетний терапевтический стаж, привыкаешь к атмосфере кабинета, сеттингу, и массе мелочей, которые помогают в организации терапии. Однако в какой-то момент приходит осознание, что ландшафтная спонтанность организации консультации также может стать полезной и быть терапевтически использована. Человек находится в родной для него среде, это пространство представляет систему символов, в которых он себя ощущает «как рыба в воде», и зачастую в том-то и проблема, что это пространство нарушено стихийным бедствием, символическое пространство трансформировано, среда больше не поддерживает, но зато она говорит. И нам можно и необходимо это использовать в терапевтических целях. Именно через окружающую его среду человек начинает отреагировать аффект, который подвиг его на контакт с психологом, как это делает ребенок в своей игровой комнате. Отдельные элементы ландшафта имеют свою мифологию, историю, образуют смысловое поле субъекта. Через это пространство в диалоге с психологом человек соединяет жизнь до катастрофы и жизнь в настоящий момент, соединительным мостиком при этом является контакт с терапевтом, мы попадаем в «переходное пространство», что позволяет ускорять терапевтический процесс, а это для ЧС важно. Только терапевту уместно в атмосфере потерь рассказать о яблоне, под которой прошло детство, отрочество, юность, первый поцелуй, под этой яблоней играли свадьбу и под ней первый раз развернули новорожденного, под этой яблоней прощались с отцом…. А теперь эта яблоня лежит на крыше соседнего дома – цепочка прервалась! Теперь это новая жизнь, которую необходимо принять – принять, с помощью психолога, что теперь задача, ответственность и неотвратимая судьба создавать новые семейные культовые места, сакральные пространства «дома», в этом надо найти смысл, обрести вектор жизни, направленный в будущее.

Нарушения «партнерства» между личностью и государством моментально приводит к тому, что «мифология ЧС» начинает набирать обороты, множатся слухи, растут мифические цифры погибших. Такая «мифология» озлобляет и разобщает людей, объединяя их только в слепой ненависти к власти, что само по себе конструктивным быть не может. Важнейшей задачей психолога в этих коротких консультациях становится возможность позволить людям максимально отреагировать любые аффекты, связанны с «мифологией ЧС», вычленить, хотя бы на уровне сознания, ее аллегоричность и признать просчеты, которые власть допускает. А главное, обсудить возможные пути построения отношений с обществом, пути отстаивания своих прав и претензий в адекватном общении с властью. Иногда для этого психолог выступает в роли социального работника и может донести до пострадавшего часы работы различных организаций, дать их телефоны, назвать чиновников, к которым имеет смысл обратиться, помочь наметить наиболее оптимальный путь для достижения целей. Такие интервенции способствуют нескольким терапевтическим аспектам: человек ощущает себя понятым и принятым даже в очевидно неадекватном восприятии действительности. Круг размыкается, и он получает лигитимное право, а не право, делегированное «мифологией ЧС», направлять свою агрессию в конструктивное русло, а это уже движение на построение будущего. Здесь особо хочется отметить слово «лигитимность». Речь идет не о юриспруденции и гражданском кодексе, здесь мы скорее говорим о возвращении в мифологическое пространство, в котором человек жил и должен продолжать жить, альтернативой которому является «мифология ЧС». Это пространство очень тонких, неписаных коммуникаций людей, объединенных для общих целей в рамках которых каждый может находить и отстаивать свои интересы. Именно этот вид консультационной работы я обозначил выше как задачу психолога снимать напряжение в «партнерстве» между личностью и обществом.

В статье я сознательно избежал клинических иллюстраций. Люди, которые получали консультации, проявляли крайнюю форму доверия, их психологическое состояние в некоторых случаях было критическим, поэтому публикации конкретных случаев не представляются мне возможными в ближайшее время.

Список использованной литературы
1. Волкан В., Зинтл Э. Жизнь после утраты. Психология гореавния. М.: «Когито-Центр», 2007, с 39-40
2. Жане П. Психический автоматизм. Эксперементальное исследование низших форм психической деятельности человека. -СПб.: Наука, 2009, с 304-313
3. Тарабрина А.В., Агарков В.А., Быховец Ю.В., Макарчук А.В., Падун М.А., Удачина Е.Г., Химчан З.Г., Шаталова Н.Е., щепина А.И. Практическое руководство по психологии посттравматического стресса. Ч.1 теория и методы. — М.: Изд-во «Когито-Центр», 2007, с 17
4. Чуприкова Н.И. Психология умственного развития: Принцип дифференциации. М., 1997, с 74
5. Rosenblad P.S. (1975) Uses of etnographyin understanding grief and mourning. In Bereavement: Its psychosocial Aspects, ed. NY: Columbia University Press